Интервью с Борисом Равдиным
Три волны иммиграции за 25 лет XX века
Недавно вашему автору довелось участвовать в дискуссии, организованной в Риге «Радио Свобода». Ведущая, московская поэтесса Елена Фанайлова назвала послевоенные поколения «старыми русскими» — чтобы отличить от вновь прибывших по ВНЖ инвесторов в недвижимость. С нашим сегодняшним собеседником, историком культуры Борисом Равдиным, мы попробовали установить «возрастные критерии» русских Латвии.
Как создавалась община
— Так кто же у нас «старые русские»?
— Боюсь, что понятие «старые русские» мне не очень–то знакомо, хотя понимаю, как, приблизительно когда и по какой модели оно возникло. Обычно я сталкивался с определением «старые рижане». Чтобы попасть в эту неформальную категорию, нужно было обосноваться в Риге не позднее июня 1940 года, кануна известных событий в истории Латвии. Так что лучше — «старые рижане»…
— Они в свою очередь тоже распадаются на ряд потоков, источников. Возьмем образованный класс Первой республики. Из кого он состоял?
— Если посмотреть печать, театр, визуальное искусство, профессуру 1920–30–х гг., то это в основном представители российской эмиграции, оказавшиеся здесь с запасом амбиций и опыта, унаследованного от Российской империи. Местные русские первоначально находились с ними в некоторой конкуренции, затем потеснились и даже отошли на задний план, но в конце концов в Латвии сформировался единый свод русской культуры; аналогично в Эстонии. Определенную роль в этом сближении оказала православная церковь. В Литве из–за малой численности русского населения культурная диффузия проявилась в меньшей степени. Посмотрите составленный Юрием Ивановичем Абызовым указатель «Русское печатное слово в Латвии. 1917–1944 гг.». Сколько там представителей русской эмиграции, русской интеллигенции!
— Могу привести пример моего любимого поэта Игоря Чиннова, родившегося в Туккуме в 1909 году, где его батюшка служил по судейской части. В 1924 году они вновь оказались в Латвии, где Игорь Чиннов получил гражданство, окончил университет, служил в армии, писал стихи — прежде чем в 1944 году был принужден уехать в Германию.
— В середине 1919 года, на путях развития независимой Латвии, был принят закон о подданстве. В частности, этот закон гласил, что если до начала мировой войны 1914 г. ты жил на территории Латвии минимум 5 лет, то, пожалуйста, живи дальше. И уроженцы Лифляндской и Курляндской губерний — например, архиепископ Иоанн Поммер — могли вернуться домой. Так образовался важный пласт выходцев из Латвии, оказавшихся в дореволюционную эпоху в Москве, Петербурге или еще где–то и получивших право оптации. Они явились связующим звеном между укорененными здесь русскими и эмигрантами, не нюхавшими Латвии и оказавшимися здесь либо в результате брака, либо по другой какой–нибудь причине. Например, Латвия, как и любая другая молодая страна, нуждалась в специалистах разного рода и вынуждена была их приглашать. Под эту марку, пользуясь старыми связями и ходатайствами, в Латвии могли оказаться лица, исторически никак с Латвией не связанные.
— Кто из русских, живших здесь до Первой мировой, был самыми состоятельными?
— Конечно, Кузнецовская фарфоровая фабрика являлась наиболее важным экономическим делом. Далее бизнес братьев Поповых с их торговлей металлоизделиями, чулочно–трикотажная фабрика братьев Светлановых…
— Русские в первых сеймах тоже были местными? Эмигранты не присутствовали?
— Разумеется, депутатами первых сеймов могли быть только люди местные. Но вот член Народного совета и Учредительного собрания Владимир Александрович Пресняков баллотировался и в I сейм. Его связь с Латвией заключалась лишь в том, что с 1908 года какое–то нужное количество лет он служил мировым судьей в Резекне и тем самым юридически подпадал под закон о подданстве, хотя, по сути, он, конечно, эмигрант.
Между прочим, какое–то недолгое время Пресняков был «русским консулом» в Латвии, представителем так называемого Северо–Западного правительства, и в этой должности он обращался в разные инстанции — например, в Париж, к руководителю Совета бывших послов России Гирсу с призывом поддержать русскую эмиграцию в Латвии, состоявшую в основном, как он утверждал, из интеллигенции и купечества. Вообще число эмигрантов в Латвии было невелико — считается, около 20 000 тысяч. Многие приезжали, осматривались и в поисках лучшей доли двигались дальше, вплоть до Южной Америки, нуждавшейся в переселенцах.
На первых порах положение русской эмиграции в Латвии было не слишком устойчивым. Так, летом 1921 года министр внутренних дел А. Бергс издал распоряжение о высылке в течение месяца всех иностранцев, прибывших в Латвию после 1915 г. Как, куда их выслать? В Советскую Россию? Но ведь мы же политические беженцы… В итоге это дело сгладилось. Но слухи все время будоражили русскую эмиграцию.
Надо сказать, что начальный этап становления государства обычно сопровождается разного рода поспешными распоряжениями, постановлениями — уж очень хочется побыстрее. На мой взгляд, не избежала такого этапа и Латвия. Но постепенно сейм Латвии цивилизовался и стал соразмерным парламентом с давней традицией. Надо сказать, что исторический опыт Латвии — вещь полезная, в какой–то степени это учебное поле, на котором учатся сдерживать страсти, не поддаваться эмоциям, не желать ближнему зла и так далее.
— Недавно читал биографию Пауля Шимана, лидера немецкой фракции. Там написано, что немцы рулили всеми меньшинствами в сейме.
— Думаю, это не совсем так. Немцы воспринимались как главная угроза молодому латвийскому государству в большей степени, нежели еврейское или русское меньшинства. Не случайно именно немцы составили список разных претензий к Латвии, и им виделось, что Латвии когда–нибудь придется ответить за обиды, им, немцам, нанесенные. А постоянного единства между немецкими, еврейскими, русскими и польскими депутатами не существовало, но, конечно, время от времени возникал единый фронт — например, в начале 1930–х гг. — в борьбе против перевода средних меньшинственных школ на латышский язык.
Почему Улманис помогал сионистам?
— Но немцев тоже можно отнести и к участникам русского культурного пространства, ибо многие из них владели языком на уровне носителей.
— Должен отметить, что в организациях, именовавшихся с точки зрения МВД монархическими, большую роль играли как раз остзейские немцы. Им было неуютно в маленькой стране, они нуждались в духе имперского величия, которое им давала Россия. Какая–то часть немцев были даже в большей степени монархистами, нежели русская публика. Та сдерживала свои страсти, а потомки остзейских немцев в разной форме демонстрировали свое эстетическое и политическое пристрастие к имперской исторической модели.
Что объединяло часть русской и немецкой интеллигенции, так это некое ироническое, вплоть до оскорбительного, отношение к молодой республике. Не обязательно даже словесно — интонационным, жестикуляционным, мимическим образом. Помните, Бунин в 1940 году, когда прибалтийские республики насильственно прекратили свое существование, так отозвался на происшедшее: мол, поиграли, и будет. И это Бунин с его ориентацией на либерализм! Не помню за ним высказываний о «единой и неделимой России».
— Еврейские интеллигенты, соответственно, в Первой республике являлись выгодополучателями — им дали все права.
— Тоже довольно сильный разброс (как и в русской среде, где не менее двух крыльев: левое и правое). Сионисты не желали и не могли сплачиваться с ассимилянтами, коммунисты отличались от либералов… Во второй половине 30–х Улманис активно поддерживал сионистов: газеты, организации, сборы. Делайте что хотите — только уезжайте в Палестину. Что же касается еврейской интеллигенции, ориентированной на русские культурные традиции, то власти регулярно подозревали их в левых тенденциях или в прочих антигосударственных проявлениях.
— Трудно назвать таковыми издателей газеты «Сегодня» Брамса, Поляка и главного редактора Ганфмана.
— Это были деятели кадетского типа, работавшие в либеральном русле Партии народной свободы. Вообще удивительно, но и закономерно, что такая газета в принципе появилась, пусть даже она искренно поддерживала так называемое право народов на самоопределение. Всегда найдутся крайние политические деятели, которые скажут: нам не нужны ни друзья, ни враги из чужих. Иногда такой голос принимается за единственный, доминирующий, но это не всегда так.
— Перейдем к 1940–1941 годам. Что ваши родители, знакомые рассказывали о приезжих из СССР в этот краткий, но бурный период?
— Я знаю эти рассказы, стандартное противопоставление на простейшем уровне. Мол, жены офицеров принимали не то ночные рубашки, не то дамские комбинации за платья, скупали все в магазинах в удивлении от местных цен и доступности… Вообще это было странное ощущение: свои, но какие–то чужие. Как–то читал воспоминания одного уроженца Латвии, русского по происхождению. В 1941–м вместе с семьей он был выслан вглубь России. «Во мне боролись сложные чувства. Я впервые на родине, но в арестантском вагоне…». В общем, на местную жизнь приехавшие в тот год влияния не оказали. Гастроли столичных театров, солисты, оркестры… И одновременно с этим аресты, ведь первыми в 1940 г. попадали под репрессии, под чистку, под нивелировку именно русская интеллигенция, бывшие офицеры. Новая власть полагала, что прочие национальные слои до поры до времени раздражать не следует.
Военная волна
— О каком количестве русских, перемещенных в Латвию в 1941–1944 годах, можно говорить?
— Начало беженского потока — это осень 1943 года. А уже к лету 1944–го, по данным чиновника Остланда Ф. Трампедаха, в трех странах находилось около 800 тысяч человек беженцев. Гигантская цифра! Откуда в Латвию шел поток беженцев? Псковская, Новгородская, Ленинградская, Калининская и даже Орловская области. В Государственном архиве Латвии можно посмотреть судебно–следственные материалы по так называемым «предателям родины» — и мы увидим очень широкий разброс тех, кто бежал не столько из политических соображений, сколько из страха, из слухов — как же: находился на оккупированной территории…
— Прибавим к этому депортации немцами из партизанских зон.
— По известным немецким акциям из Белоруссии в Латвию попало незначительное число населения. Часть женщин отделили от детей, перебросили в Германию, превратили в остарбайтеров; детей, тех, кто выжил, распределили здесь по детским домам или семьям. Но основной поток был — беженцы. Например, у поэта Хармса была тетка, директриса Царскосельской гимназии Наталья Ивановна Колюбакина. Искали ее, искали… Недавно выяснилось, что она покоится у нас на Покровском кладбище. Так что прибыли тысячи и тысячи интеллигентных людей, потому и власти Остланда были вынуждены устраивать разного рода культурные акции. Издавалось большое количество душеспасительной литературы, появился новый журнал, газета, устраивались концерты русской музыки, в опере, случалось, пели на русском языке… Только, чтобы они…
— Не перешли к партизанам?
— Отчасти так, но скорее это были акции культурного умиротворения.
— Когда же в Латвию вошла вновь Красная прмия и порядок еще не установился, произошло немало эксцессов, в которых обвиняли солдат. Но в них могли быть задействованы как раз эти самые гражданские беженцы, оторванные от родины и натерпевшиеся.
— В Эстонии и Латвии было известно о конфликтах между пришлым и автохтонным населением. Конфликты старалась минимизировать оккупационная администрация, ей такие раздоры были ни к чему. Или в местной русской прессе отмечалось, что в кино, на концертах эвакуированные ведут себя довольно шумно, лузгают семечки, не слушают музыку… Было такое представление, что приезжие не соответствуют местным стандартам поведения, поведения в местной русской среде.
История под грифом
— В начальный послевоенный период факт перемещения в Латвию при немцах был фактором поражения в правах?
— В известной степени. Не нужно преувеличивать преследования такой категории людей, но очевидно, что вопросы анкеты — «был ли там–то?» — ограничивали карьерное продвижение. Но ведь и в других странах что–то похожее. Когда израильский летчик возвращается из плена, как бы он ни вел себя в плену, его ни в чем не упрекают. Но в самолет больше не пускают! Оккупация, плен — это сильнейшая травма, которая черт знает как может сказаться.
— В вашей биографии указано, что вы родились в Омске в эвакуации, а в 60–70–е не могли работать по специальности филолога. Это как–то связано?
— Эвакуация в Сибири никак не сказалась на моем, так сказать, трудовом пути. Дело другое: сразу после университета я пошел работать в исторический архив, там проработал… один день. На другой день мне сказали: «Извините, оказалось, что это место занято». Так закончилась моя первая академическая попытка. Затем мне понравилось работать в рижских парках. Потом пришел в школу. Но тут уже начались ограничения с моими историческими занятиями, скажем так, не очень цензурного плана.
В Париже, а затем в Нью–Йорке в конце 70–х — начале 80–х выпускался исторический сборник «Память». Издали 5 выпусков. Редактор «Памяти» Арсений Рогинский получил за сборники 4 года. Я, под псевдонимом, тоже был связан с этим сборником. Но что интересно: начальница отдела кадров треста садов и парков, когда я пришел туда за какой–то справкой, сказала: «Приходили люди». Интересовались моим политическим лицом. И директриса школы, где я работал, сказала то же самое. Было начало 80–х, и советская власть не успевала за изменениями в сознании советских людей.
— Спасибо за беседу!
Николай КАБАНОВ.
Вести Сегодня
29.07.2016